Олег Басилашвили: «В Москве трудно жить. Гламур все опутывает»

– Очень рад тебя слышать! Вот вернулся из Москвы. Как у тебя, Эммочка? — это звонила Эмма Абайдуллина, вдова Эльдара Рязанова. — Что с памятником, хороший? Ну здорово. А как в клубе «Эльдар» дела? Кто будет? Ладно, всем поклон.

Назвать Фрейндлих другом было бы наглостью

– Часто вспоминаете Эльдара Александровича?

– Вспоминаю, несомненно. И не только под какую-то дату, но и просто так, например, что бы он сказал в такой-то ситуации.

– Каким он вам запомнился как человек?

– Очень добрым. Снимая картины, он думал в первую очередь не о собственной популярности и не о том, как бы выделиться на фоне других, а о зрителе. Чтобы зрителю было интересно и после просмотра он впитал в себя мысли, которые волновали режиссера в то время. Я благодарен судьбе за то, что с ним встретился и долго работал. Мы общались и помимо съемочной площадки.

– Друзьями стали?

– Друзьями были Огарев и Герцен. Вот у моего покойного соседа Паши Луспекаева что ни человек, то, оказывается, друг. Мы с ним жили на одной лестничной площадке и беседовали ночами, но я не могу назвать его своим другом. «Друг» — это особое слово. Мы были близкими приятелями, товарищами.

– А как насчет Алисы Фрейндлих, с которой вы и у Рязанова снимались, и сейчас в одних спектаклях в Большом драматическом театре играете?

– Мы с ней встречаемся на спектак­лях, всегда испытываю большое удовольствие от работы с ней. Она великолепная актриса, большой мастер. Но, опять-таки, назвать ее другом не могу. Я ее очень люблю, она мне любопытна, мне с ней всегда комфортно и работать, и просто общаться. Но назвать ее другом было бы с моей стороны наглостью.

– 26 сентября у вас юбилей — 85 лет. Как вы относитесь к таким датам? Подводите ли итоги?

– Что такое юбилей? Это значит сидеть на сцене, а какие-то группы людей говорят тебе речи, причем только хорошие, немножечко привирая. Идет всеобщая похвальба. Юбиляр, видимо, получает от этого наслаждение. Вот я против этого. Это все я не люблю. В день рождения я люб­лю быть со своими родными — двумя внуками, двумя дочками и женой. Все. Но почему-то в этот день обычно назначают спектакль, и мне приходится играть. Могли бы выбрать до или после — нет, надо обязательно на день рождения поставить.

– Отказаться можете?

– Нет.

– И худрука попросить не можете не назначать спектакль на этот день?

– Нет. Я никогда не диктую свои условия, всегда исхожу из интересов театра прежде всего. Мои условия стоят на втором, третьем месте, и я их никогда не ставлю. Я всегда распределяю свою занятость в зависимости от того, что у меня в театре. Георгий Товстоногов, когда меня брал, сразу сказал: «Снимайтесь где угодно, но только в свободное от театра время».

– И вам всегда это удавалось?

– Да, удавалось. Всегда.

Счастливый конец — это сплошное вранье

– «Служебный роман», «Вокзал для двоих»… Фильмы, за которые в том числе полюбили вас, были сняты давно. Вам интересно, как меняется отношение новых зрителей к этим картинам?

– Чтобы остаться во времени, необходимо обладать гением, которым были наделены очень мало людей. Чарли Чаплин — когда бы вы ни смотрели то, что снято с ним 100 лет назад, это смешно. Если взглянуть на других комиков прошлого, это смешно не всегда. Чаплин — гений вне времени, потому что породил образ маленького, несчастного, но хорошего человека, за которым интересно наблюдать. Он — явление мирового масштаба. Старые фильмы рассчитаны на восприятие зрителей того времени. Сейчас все изменилось, и мы глядим совершенно другими глазами. И это то, что отличает кино от теат­ра. Спектакль, поставленный хорошим режиссером, живет одним днем, сегодняшним, а не вчерашним и не завт­рашним. Он зависит даже от погоды: сегодня солнце, а завтра дождь со снегом, и организм работает совершенно по-другому. Вот произошло какое-то общественное событие, которое касается и вас, и зрителей в зале. Вы играете, ничего специально не делаете, чтобы обозначить это событие, но ваш организм реагирует на происходящее. Завтра это событие ушло, и ваше сердце и кровотоки работают иначе. Поэтому спектакль рассчитан на один день. В кинематографе можно смотреть ленту, снятую 10 тысяч лет назад, если тогда снимали для зрителей каменного века. Но мы же не жители каменного века. Поэтому в кино остается очень мало вневременного. А смотреть спектакли, снятые на пленку, невыносимо, потому что актеры работали для зрителя такого-то месяца такого-то года, а мы видим это через 10– 15 лет и не понимаем, что хорошего там было. А там была общность со зрителями того времени. Театр — единственное живое искусство.

– Вот точно, я смотрю сегодня эти фильмы и не понимаю, почему Рязанов в «Служебном романе» Мягкову и Фрейндлих устроил хеппи-энд, а вашего героя, Самохвалова, не довел до перевоспитания. Я росла на американском кино, где всегда хеппи-энд, а плохие герои получают заслуженное наказание и перевоспитываются.

– Хуже американского кинематографа нет ничего в мире. Есть несколько хороших картин, созданных хорошими режиссерами с хорошими актерами. А в целом хеппи-энды — сплошное вранье.

– В «Служебном романе» тоже вранье?

– Фильмы Рязанова хороши тем, что они сказочны. Возьмите, например, «Небеса обетованные»: живут на помойке несчастные люди, а потом улетают в небо. Это же сказка. Но, как написал Пушкин: «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок!» И этот прием широко использовался Рязановым и другими: через сказочную тему добраться до сердца зрителя. И в «Служебном романе» счастливый конец, хотя на самом деле так не бывает в большинстве случаев, как бы этого ни хотели женщины.

– Вы похожи на Рязанова в плане самоедства? Критично к себе относитесь?

– Знаю я актеров, которые сами собой восторгаются. Мне остается их только пожалеть.

– Один ваш коллега по БДТ, прекрасный артист, сказал мне перед встречей с вами, что из всех современников вы — самый великий в плане мастерства и другие отстают от вас прилично.

– Товарищу спасибо, что он так сказал. Но ощущать себя великими могут только идиоты. Каждый нормальный человек таит в себе недовольство собой, и чем больше этого недовольства, тем он глубже. А тот, кто вышел на улицу и сияет от счастья, что на него наконец обратили внимание, просто дурак.

Мои дорогие вещи — Чехов, Толстой, Достоевский

– Вы один из редких актеров, который, будучи коренным москвичом, переехал жить в Санкт-Петербург. Как правило, чаще все наоборот. Скучаете по родному городу?

– Конечно, скучаю, но даже не по Москве, а больше по матери, отцу, бабушке. По соседям в коммунальной квартире. По квартире 15 на Покровке, дом 11. По школе номер 324. Скучаю по школьным друзьям, с которыми у меня связи сохранились и мы до сих пор перезваниваемся. О юности я скучаю. А вот жить в современной Москве я бы не хотел.

– Питер лучше для жизни?

– Питер каким был, таким и остался, к счастью! А в Москве трудно жить. Гламур, который там все опутывает, начиная с обложек глянца и заканчивая выбором автомобиля… Скучно. Кто-то гордится золотыми колоннами на даче, а кто-то — малахитовыми. Меня это не волнует. Не понимаю, зачем тратят деньги на это.

– Вам не хочется, чтобы дом украшали дорогие, красивые вещи?

– Конечно, хочется. Вот мои дорогие вещи в шкафу — Чехов, Толстой, Достоевский, Булгаков, Ильф и Пет­ров, Шолохов. Они сейчас никому не нужны: ткни пальцем в стекло и читай на белом фоне, но мне это не нравится. Я люблю обычные книги, бумажные.

– А кресло вон солидное какое, на котором сидите. Тоже, по-моему, недешевое.

– Так это не я, это ремонт мне сделала одна программа на телевидении. Стены и потолок сделали хорошо, а кресло очень неудобное — все время съезжаешь, но идти сейчас в магазины искать новое невыносимо. Поэтому я в нем и сижу.

– Про вас многие говорят, что характер тяжелый, вредный…

– Да, слышал. Какой уж есть.

– Всегда таким были?

– Когда у нас началась перестройка, я, будучи российским депутатом, всячески старался помочь людям жить лучше и по-человечески. Отсюда все больницы, болезни… Я и сейчас продолжаю это делать по мере возможностей — стараюсь помогать людям.

– Благотворительностью занимаетесь?

– Благотворительностью занимаются богатые люди. Я себя к ним причислить не могу. Откуда у меня деньги?

Понял, что лучше не ходить, а лежать

– Со зрителями любите общаться вне сцены?

– Делать селфи? Да еще с этим идиотским прибором? (Селфи-палкой. — Прим. «Антенны».) Нет. Но когда подходят руку пожать, сказать доб­рые слова, с удовольствием жму. Конечно, беседовать с каждым жизни не хватит. У меня вон на столе кипы писем от поклонников лежат.

– Отвечаете?

– Стараюсь, особенно молодым людям, которые пишут о своей жизни, кем они хотят стать. Да, надо бы всем ответить. Я тут шел по улице, и вдруг люди спросили, где моя охрана. Думали, что я с ней хожу. Кому-то нравятся эти понты. Человеку вроде меня это должно быть стыдно: никто на него не кидается. У Станиславского не было охраны, а у такого-то есть. Престиж.

– Чем любите заниматься в свободное от ответов поклонникам время?

– Книги читать. Читаю все, что вы видите у меня на полках. Когда езжу поездом, то в лавке покупаю детектив, который можно прочесть за дорогу. Вот мы с дочкой возвращались с юбилея Школы-студии МХАТ — на вокзале взял детектив некоей Дарьи Дезомбре, и мне хватило на всю дорогу. Слышали про такую? Не мог оторваться!

– В «Осеннем марафоне» ваш герой бегал по утрам. А вы со спортом дружите?

– Долгое время занимался этим — бегом, физкультурой. Самостоятельно. Ни в какие тренажерные залы не ходил. Потом у меня лопнул ахилл на сцене, и я бегать прекратил, потому что нагрузку стали брать на себя другие группы сухожилий и болеть от перегрузки. И почувствовал себя хорошо. Потом бросил и физкультуру. Понял однажды, что лучше не ходить, а сидеть. Еще лучше не сидеть, а лежать.

– А совсем хорошо, когда еще и родные заботятся.

– Да, у меня две замечательные дочки — Ольга и Ксения. Одна живет со своей семьей в Москве, а другая здесь. Обе дочки, Оля и Ксюша, — журналистки. Жена — шеф-редактор на канале «Культура». Она у меня первооткрыватель: первая провела телемост между Москвой и Ленинградом. Была связь с Шаболовкой, предновогодняя передача, и говорили, что посадили снежную бабу из московского снега на самолет и привезли сюда. Для нас это был XXI век. Как так? И это делала она. Все это снималось в присутствии зрителей, и люди рвались на эти передачи, так что пришлось охранять с конной милицией. Это делалось в далекие 60–70-е. Или ряд передач в цикле «Горизонт», где была масса всего интересного. И она это все придумывала. Галя поддерживала связи с ведущими актерами, режиссерами и делала передачи об их постановках, жизни, судьбах. Она большой мастер своего дела. Внуку Тимофею седьмой год. Ника — старше, уже школьница и многим интересуется. Каждый день выпускает стенгазету, в чем ей помогает отец. Видимся мы часто, в основном они к нам приезжают.

Я мог бы стать художником и пытался писать книги

– Есть у вас работы в кино, о которых мы не знаем? Может, сейчас что-то в производстве?

– Зовут в кино значительно реже: возраст такой, ясное дело. Но картины, о которых вы не знаете, есть. Два года назад меня пригласили сниматься у режиссера Виктора Мережко в фильме по его же сценарию. Там шесть серий. Я играю человека, которого бандиты превратили в овощ. И бывший известный на всю страну пианист сидит в сумасшедшем доме, ничего не помнит о прошлом. Но, когда его оттуда крадет сын, он начинает постепенно приходить в себя. Его главная страсть — рояль. Он считает, что музыка спасет мир, и наконец дорывается до этого рояля. Фильм называется «Не ждали», как картина Репина.

– Роль мечты у вас осталась?

– Нет. И никогда не было. Сейчас думаю: хорошо, если бы сыграл царя Федора или Протасова. Но уже — увы.

– А любимые роли у вас есть?

– Они все любимые. Кое-что, возможно, сыграл бы иначе. Время-то изменилось. Кое-что изменил бы и в своих театральных работах. Я набрался опыта и смотрю на те явления, которые мы обыгрывали в театре, с несколько иной точки зрения. Время движется, все меняется.

– Вы могли бы сами ставить со своим опытом?

– Никогда. Это как архитектор и каменщик. Они оба строят дома, но каменщик кладет кирпич, а архитектор рисует проект дома. Это разные вещи. То же самое касается актеров и режиссеров.

– Не жалеете, что дочки не пошли по вашим стопам?

– Нет, у них таланты проявляются в другом. Актерская жизнь очень тяжелая и неблагодарная, особенно для женщин. Моя судьба сложилась счастливо, потому что я попал в Петербург к Товстоногову. В противном случае она могла сложиться совершенно по-другому. Актерство — сплошной трагизм. Думаете, выучил «Быть или не быть?», все эти трали-вали, нарядился — и вперед? Это адский труд. Я мог бы стать художником и пытался писать книги. Очень люблю читать, и мне интересно, как это происходит у настоящего писателя. У Достоевского. Или у Битова в «Пушкинском доме». Он думал, как это выписать, или у него это родилось неожиданно? Или какие метафоры у Олеши!

– Так вы же написали две книги.

– Написать каждый может — невелика заслуга. Другое дело — писателем стать. Как замечательно он пишет, какие тайны человеческой души открывает! Мне не хватает таланта. Это сложнейший труд. А самая большая радость — рвать и выбрасывать черновики.

– Погодите, так вот картинами увешана стена, на которую я все интервью смотрела. Это ваши работы?

– Мамин портрет — это не я, а вот Чис­тые пруды, вот Покровка, вот места, близкие мне по воспоминаниям, — это мое.