…Мой дед, отправившийся на войну в первый же день и закончивший ее в 45-м под Кенигсбергом, рассказывать про свои фронтовые подвиги не любил, хотя медалям и орденам на его гимнастерке было тесно. Тема войны всегда повергала его в какую-то странную задумчивость. Помню, как я, маленькая, приставала к нему с расспросами, но он лишь отмахивался: «Уймись, егоза!» Мое воображение рисовало картинки одна красочнее другой: вот дед с наганом в руках поднимает бойцов в атаку, а вот темной ночью в одиночку берет в плен языка. Ну не зря же у него столько боевых наград! Нежелание деда делиться воспоминаниями я трактовала по-своему: значит, была у него на фронте какая-то ужасно секретная миссия и он дал подписку о неразглашении даже в своей семье. Убедив себя в этой мысли, я прониклась к деду еще большим уважением. Подсознательно я чувствовала, что военное прошлое моего обожаемого фронтовика окутано какой-то очень важной тайной.
Детская интуиция не подвела, тайна действительно существовала. Правда, не совсем военная, но обязанная своим существованием именно войне. И узнала я о ней лишь тогда, когда главные ее действующие лица отошли в мир иной.
…Деду было немногим за 30, когда началась война. Уже 22 июня он, впопыхах покидав в узел смену белья и папиросы, ушел на сборный пункт в соседнее село, куда стекались все добровольцы с округи. Бабушка, беременная на восьмом месяце, не голосила (знала, что муж терпеть не может бабьих слез), а молча прижимала к себе сыновей десяти и восьми лет. На ней оставались не только дети, но и больная свекровь, а также целый двор скотины и большой участок засеянной земли. Ее не страшила неподъемная работа — какая крестьянка ее боится? Пугала неизвестность, в которую уходил ее ненаглядный Володенька. Телега с новобранцами уже скрылась за околицей, а она все всматривалась вдаль и осеняла крестом пустоту.
Трудно сказать, кому больше довелось хватить лиха в годы войны, бабушке или деду. Она в августе 41-го родила сына и похоронила его спустя несколько месяцев: дифтерия в тот год собрала в деревне богатый урожай. Дни напролет она работала в колхозной бригаде, а потом, едва живая, плелась на свой огород. Вместе с детьми впрягалась в плуг и пахала свой надел: в отсутствие мужика делать это было некому. А главное — ждала писем с фронта и каждый раз замирала при виде почтальонши. По выражению ее лица она старалась понять, с чем та идет — с солдатским треугольником или похоронкой. Для скольких деревенских баб она уже принесла дурные вести, и не сосчитать. К концу войны в редкий дом не пришла похоронка или извещение «Пропал без вести».
Бабушкин дом дурные вести обошли стороной: дед вернулся домой осенью 45-го, получив за все годы войны всего лишь два легких ранения. После этого бабушка стала ходить в церковь еще чаще: она верила, что только ее истовые молитвы уберегли от вражеской пули любимого Володеньку. Еще бы, муж один из всей их большой деревни пришел с фронта практически невредимым. Еще четверо мужиков вернулись кто без руки, кто без ноги, кто после тяжелой контузии. Так и стал мой дед поневоле главой всего села. С каждым мужицким вопросом (поправить упряжь, отбить косу и т. д.) вдовы шли к нему, поэтому у его дома всегда было многолюдно.
…Прошло несколько лет, и однажды около дома бабушки и дедушки появилась худенькая светловолосая женщина, к которой испуганно жалась маленькая девочка. Бледная, лишенная загара кожа и туфли на невысоком каблучке выдавали в незнакомке горожанку. Вышедший из дома дед, увидев ее, буквально застыл на крыльце. А потом бросился к ней и прижал к своей могучей груди. Деревенские бабы, увидевшие эту немую сцену, примолкли от удивления. И только девочка громко расплакалась, еще теснее прильнув к женщине. Услышав детский плач, на крыльцо вышла бабушка. Дед, словно очнувшись, взял незнакомку за руку и повел в дом. Вцепившись в ее подол, девочка последовала за ними.
В ту ночь в их доме до утра горел свет. При тусклом свете керосиновой лампы разворачивалась настоящая драма, участником которой стал каждый из присутствовавших. Незнакомку звали Надя. В 1944 году по окончании курсов связисток она была призвана в полк, где воевал дед. Девушка без памяти влюбилась в статного синеглазого бойца. Чувств своих она не скрывала, поэтому вскоре стала объектом скабрезных шуточек со стороны однополчан. «Не прикипай ко мне, Надюшка, — поддевки товарищей смущали избранника юной связистки. — Жена у меня да двое пацанов. У тебя жизнь впереди, встретишь еще своего человека, замуж выйдешь». «Я уже встретила свою любовь, — опустив глаза, сказала девушка. — Прошу, не прогоняй: пусть и у меня будет хоть недолгое бабье счастье. Понимаю, что после войны ты вернешься к семье, и ни на что не претендую. А замуж я, может, и не выйду вовсе: мужиков-то почти не осталось, а кто не убит и не покалечен, того дома жена ждет».
Когда их полк демобилизовали, дед уехал в свою деревню, она — в родной Ленинград. Хотя возвращаться ей было не к кому: родители и все близкие погибли во время блокады. Расставаясь, Надя уже знала, что беременна, но любимому ничего не сказала. Родившуюся в конце 45-го дочку назвала Любушкой в память о своей большой любви.
Искать фронтового возлюбленного она не собиралась, хотя он не выходил у нее из головы. Но какие уж тут грезы — нужно было поднимать дочь, ведь у них не было даже своего жилья: в родительской квартире к моменту возвращения Нади с фронта жили чужие люди. Поселилась с дочкой в выделенной городскими властями маленькой комнатушке в коммуналке, работала дворником. Дочка составляла главную радость ее жизни. Глядя на нее, голубоглазую и черноволосую, она видела перед собой своего возлюбленного. И частенько, засыпая, мечтала, как однажды они с дочкой, гуляя по Невскому, случайно встретятся с Володей, и возможно, он догадается, что Любушка — его ребенок.
На боль в желудке Надя поначалу внимания не обращала: за годы войны и послевоенного голода она к ней привыкла. Но когда приступы стали невыносимыми, пошла к врачу. Там и услышала вердикт: жить ей осталось три-четыре месяца. В этот момент она испугалась больше, чем в день начала войны. Как же Любушка? Ей ведь всего четыре года — и ни одной родной души! Неужели в детдом ее кровинушку?
Эти мысли не покидали ее несколько дней. Подушка не просыхала от слез, и малышка тревожно поглядывала на мать голубыми отцовскими глазами. Тогда и пришло непростое решение: пусть лучше ребенок будет жить с родным отцом, чем среди чужих людей. За годы войны Надя много хорошего слышала от Володи про его жену и решила, что эта женщина не обидит ее девочку. Собралась с духом, взяла дочку и отправилась в далекую деревню, где жил любимый (название и область она помнила еще с войны). Наде важно было пристроить малышку до того, как ее судьбой займутся органы опеки.
…Они сидели за столом и плакали все втроем. Уставшая Любушка спала рядом, свернувшись калачиком на широкой лавке и вздрагивая, когда во сне выпускала руку матери. Точку в разговоре поставила бабушка, которая в тот момент понимала, что последнее слово именно за ней: «Любушка — дочь моего мужа, а значит, и мне не чужая. Но ты, Надя, мать и до последнего вздоха должна быть рядом с ребенком. Ни в какой Ленинград мы тебя не отпустим — кто там за тобой ухаживать будет? А может, мы тебя тут еще и выходим? У нас молоко свое, мед с пасеки — глядишь, так и оклемаешься. Сейчас освобожу вам светелку, там жить будете. А для всех деревенских ты — наша дальняя родственница, которую голод загнал в деревню. У мужа была какая-то родня питерская, вот и скажем, что ты оттуда». После этих ее слов дед, крепкий двухметровый мужик, зарыдал в голос.
…Надю похоронили на Казанскую, промозглым осенним днем. Ни мед, ни молоко не помогли — запущенная онкология оказалась сильнее. Любушка плакала недолго: маленький ребенок тянется к ласке, а нежности девочка от своей новой матери видела не меньше, чем родные сыновья. Так и росла Любушка обожаемой младшей доченькой. Окончила школу с серебряной медалью, уехала в город, стала врачом. Но при первой возможности всегда приезжала в деревню навестить своих дорогих стариков, помочь им по хозяйству. Когда бабушка и дедушка стали совсем немощными, забрала их к себе, лечила и как могла старалась скрасить их последние дни. Старики ушли один за другим с интервалом в три месяца, сначала дед, потом бабушка: жить друг без друга они не умели. И тайну свою сберегли до последнего вздоха. Всю правду знал только один человек, от которого я и узнала эту историю, — Любушка. Любовь Владимировна. Дитя войны. Дитя любви. Моя мама.