Ефим Шифрин: «Жму 100 килограммов, для 60 лет уже неплохо»

— Когда я в 22 года пришел в профессию, понял, что обращение по отчеству совсем не распространено в нашем цеху. А узнал я это от тех, к кому, казалось бы, не мог бы по-другому обращаться. Это были взрослые администраторши, актрисы, раза в два старше меня. Артисты же люди бессрочные, вечно молодые. А отчество прибавляет годы, наделяет солидностью.

— Я не успел перебрать в голове мотивов ее поступка, настолько неожиданно все произошло. Понятно, она сделала это вовсе не из-за того, что увидела, как я разваливаюсь у нее на глазах. Иногда это обычная реакция на известное лицо. Вспоминаю свои ощущения от знаменитостей, которых я видел маленьким, когда мы жили в Юрмале. Летом их там собиралось много, но для меня они все равно не вписывалась в реальность. Казалось, эти люди ведут другой образ жизни. Иллюзии были разбиты сразу, когда я стал работать рядом со своими кумирами. Оказалось, эти люди не просто обычные. Профессия иногда заставляет нас быть хуже, чем мы есть. В мои времена «звездизм» как способ обретаться в профессии, признаки преуспевания, отличительности педагоги выбивали из нас каленым железом. Хотя слово «звезда» тогда в нынешнем смысле не употребляли. Была «эстрада», с этим словом было уютно, спокойно. Это в 90-е грянул шоу-бизнес, а с ним упало и английское star, которое тут же в виде русской кальки распространили на представителей театрального и киношного мира. А со звездами явились охранники, состязания в богатстве, пышные интерьеры и трогательные семейные фото. Мне трудно представить себе съемочную группу в квартире Фаины Раневской или Любови Орловой, любой из звезд, соседом которых мне выпало быть в знаменитом доме на Котельнической набережной. Да, даже если бы это случилось, в этих интерьерах вы бы не нашли ничего особенного. Я бывал во многих квартирах жильцов нашего дома – от Даниила Сагала до Никиты Богословского, но нигде не видел знаков преуспевания, которая выражалась бы в предметах дорогой мебели или выставленных на показ украшений. Понятно, что это были люди более состоятельные, чем многие другие: профессия давала им постоянный источник дохода, но первое, что бросалось в глаза в квартирах этих небедных людей, – огромное количество книг. От пола до потолка.

— Несколько лет назад, когда я стоял на пороге ремонта в квартире, заявил дизайнеру, что главное богатство и моей квартиры – книги, и я хочу, чтобы им не было тесно в стеллажах. Он, человек молодой, меня огорошил: «А разве не проще скачать?». Я тогда не понял: «Что скачать?» «Книги». — «Так они уже вот есть, осталось их расставить». — «Я не это имею в виду, может быть, стоит держать их на других носителях». У меня сначала голова закружилась, я сказал: хорошо, книги, а мой видеоархив – кассеты, бобины, бетакамы – куда я это дену, он ответил: и их надо закачать, вряд они когда-нибудь будут востребованы именно в таком формате. Тогда он мне, как писатель-фантаст, открыл щелочку в то завтра, которое я еще не предвидел. Теперь я привык к цифровому формату, мой видеоархив помещается на жестком диске, и я давно не прочитывал от корки до корки печатную книгу. Сначала я вслед за всеми повторял мантру про запах типографской краски, тактильные ощущения – весь этот интеллигентский набор штампов и заклятий, а оказалось, что все это ерунда: читать в планшете еще удобнее, да еще разглядывая анимашки, видео, делая закладки или пометки.

— Я перестал читать художественную литературу, делаю это только тогда, когда нужно для работы. Иногда для зарядки. Чаще всего это классика. Для меня русская литература – вечная батарейка. Я просто купаюсь в хорошо построенной фразе, получаю наслаждение от особой ритмики красивой писательской речи. Но в основном мой читательский интерес сосредоточен в сфере литературы нон-фикшн. Как чистый гуманитарий, я много времени в жизни посвятил художественной литературе и, к сожалению, упустил важные знания о мире, особенно те представления о мироздании, что сложились на стыке веков. Знаете, как сейчас рванула наука – астрофизика, биохимия, геология… Мне это страшно интересно. Сейчас столько переводной образовательной литературы, научно-популярных книг от Леонарда Млодинова до Стивена Хокинга. В 9−10-м классах я запустил учебу, в этом возрасте интерес к внешней жизни убивает охоту впитывать знания. Да и мои родители подолгу находились в больницах, я был предоставлен самому себе: весь пласт точных наук для меня прошел тогда мимо. Я хорошо успевал по истории и литературе, все знали, что отправлюсь в Москву поступать в театральный и не очень настаивали, чтобы я налегал на физику или химию. Незадолго до выпускных экзаменов в школе я впервые открыл учебник физики Перышкина, помню, даже страницы пришлось разрезать, и мне так понравилось! Показалось, я все пропустил, что знание о мире тут – в горящих пробирках, в Бойле – Мариотте, я зачитался всем этим, это был мой Достоевский на несколько предэкзаменационных ночей. Не списывая, я сдал физику на 4. Зароненное тогда семечко интереса к естественным наукам лежало себе и только спустя годы дало упрямый росток. Мой интерес к естествознанию вырос вместе с неограниченной возможностью скачивания книг. Сейчас в моем планшете почти нет трудов о театре, там – настоящие звезды, ледники, черные дыры или рептилии…

— У меня есть аккаунты почти во всех популярных социальных сетях. Сначала мои зрители с трудом привыкали к тому, что я не публикую анекдоты или байки из актерской жизни, а делюсь заметками о трилобитах, или взглядами на теорию Дарвина… Но постепенно я оброс замечательными подписчиками, мне стали присылать ссылки: «Возможно, Ефим, вам это тоже будет интересно».

— В моей судьбе был виток, который чуть не привел меня в науку. Не поступив первый раз в театральный в Москве, я вернулся в Ригу и, чтобы не огорчать родителей, пошел на филфак. Я понимал, что филология – это немногое, на что я мог рассчитывать без подготовки. На филфаке меня хватило на год, летом я опять отправился в Москву и уже поступил, но за время учебы успел влюбиться в лингвистику…

— Это уже в ГИТИСе, когда перевелся с актерского на режиссерский. Кто-то из руководителей курса предложил мне защитить диплом преподаванием, то есть целый год вести эстрадную специализацию. Ученики были почти моими сверстниками, я поставил им много эстрадных номеров и понял, что за это время у меня появился искренний интерес к педагогике. Ребята получили дипломы, но судьбы их сложились по-разному, 90-е просто съели многих из них. Но мне приятно, что среди моих студентов много успешных людей и даже один народный артист – Дима Ячевский, который работает в театре «Сфера». Никогда не думал, что моя недолгая учеба на филфаке и опыт преподавания каким-то образом отразятся в актерской профессии. Когда мне позвонили из съемочной группы ТНТ, я не очень загорелся, думал, что последует очередное приглашение в какой-то юмористический проект, от которых, по-моему, тошнит уже даже создателей. И вдруг услышал название сериала «Филфак» (премьера с 10 апреля. — Прим. «Антенны»). Как? Так это же мне сам бог велел! Да еще и роль декана. Мужчина-преподаватель на филологическом факультете – сам по себе аттракцион. Женский коллектив рассыпается вокруг него железной стружкой, это залог многих коллизий сценария, особых отношений. Сериал, конечно, обращен прежде всего к молодой аудитории. И мне пришлось привыкать к немного жестковатому для людей моего поколения способу шутить или иронизировать. В мое время какие-то вещи считались секретом для маленькой компании. Сейчас социальные сети раздвинули границы частной жизни, и я, с трудом понимая это вторжение, все-таки его принимаю.

— Но только тогда, когда не покушаются на мою внутреннюю свободу. Я уважаю границы любой открытости, но никогда не пущу к себе зевак ни в спальню, ни в ванную. В спортзал – пожалуйста, в прихожую – о да, я даже накормлю вас в гостиной. И, если сейчас в квартирах избегают стен, деля все на зоны, то в моей стены все же присутствуют.

— А я не растерял эту любовь. Начал пописывать. Для себя. Пару раз относил заметки в рижскую газету «Советская молодежь», их похвалили, но сказали, что они вне формата. Завотделом посоветовала мне не оставлять попытки писать. Я вдохновился, продолжал вести заметки, потихоньку копились дневники, которые мне пригодились уже в пору известности. Конечно, я их подправил, подчистил, и они легли в основу моей третьей по счету книжки – «Течет река Лета…».

— По два – час в тренажерке и час расстаюсь с лишним весом на дорожке.

— Я ведь живу не одним спортзалом, у меня гастроли с беспорядочной едой, с банкетами, с кормежкой в поездах, со всей этой походной кухней. Это невозможно отладить. Бесконечная смена часовых поясов, попытки ухватить сон: меня еще старики москонцертовские научили закрывать глаза всюду, где есть возможность чуть-чуть прикорнуть. Обычный человек считает, что пять минут – это не сон, а в нашей среде – еще какой сон: главное – закрыть глаза и успеть отключиться. Я не могу жить так, как живут настоящие бодибилдеры, которые носятся со своим телом, как скрипач с раритетной скрипкой, но уверен: этот инструмент всегда должен быть настроен.

— Это достижения чайника, но для меня, человека, еще 20 лет назад враждебного спорту, жать по 100 килограммов в двух подходах по 10 раз – неплохое достижение. Хотя для штангиста-тяжеловеса – пшик. Вот и кочует этот мой ролик по интернету с подписью: «Дед может, а ты?»

— Но я же не иду по улице, не еду на метро, а сажусь в машину с водителем. Да и нет у меня времени обращать внимание на погоду: день рассчитан, и мне важно, чтобы он сложился так, как я его спланировал. Я никогда не говорю себе утром: та-а-ак, поваляюсь еще…

— Я жаворонок, встаю в 6−7. Вчера были поздние съемки «Приюта комедиантов», проснулся в 8, и мне показалось, что проспал всю жизнь. Хотя на сон потратил всего 4 часа. Съемки этой программы проходят поздно, когда артисты отыграют спектакли, затягиваются до двух. Доедешь до дома, и пока в тебе не отгрохочет «товарняк» прошедшего дня – не заснешь. Там не так сделал, тут неудачно сказал.

— Дело не во мне. Ведь это будут смотреть люди. Я хочу, чтобы на всем, что я делаю, стоял если не знак качества, то хотя бы «принято». Так вот у меня утро началось с того, что я позвонил создателям программы – для того, чтобы успокоиться, что вчера все было в порядке.

— Так сложилось. Я человек рассеянный. Если у меня в голове что-то крутится, на дорогу меня уже не хватит. Я просто увеличу статистику ДТП в стране.

— С ними забавно получилось. Я оканчивал школу в 1972 году, когда Министерство просвещения ввело обязательное обучение школьников автоделу в 9−10-м классах. Девочки осваивали легковой автомобиль, у мальчиков был грузовик ГАЗ-51А. Я наездил 40 часов, худо-бедно водил машину, получил корочки о прохождении курса, но мне было только 16 лет, права выдавали только восемнадцатилетним, но у меня так и не возникало желания водить.

— Нет, у меня в ушах английский обычно. Подкасты, 20−30-минутный устный рассказ на какую-то тему, раньше в школе такое называли топиками. Язык, услышанный от носителя, сильно отличается от того, что слышал в школе от русскоязычного учителя. В университете у нас была очередь в лингафонный кабинет к бобинному магнитофону, но это были тексты, начитанные дикторами или актерами. В 1990 году я впервые полетел в Америку на Игры доброй воли в группе поддержки, и в ЦК ВЛКСМ, который отправлял нас за океан, решили, что в группе, где есть бывший студент-лингвист, можно обойтись без переводчика. Но когда стюардесса иностранной авиакомпании стала говорить по-английски, я ничего не понял и чуть не расплакался. С тех пор изучаю больше американский вариант языка, а не британский, потому что часто с тех пор ездил именно в Штаты и понимал, что разговорный американский мне пригодится больше.

— Идиш знаю, но не так хорошо. Он вошел в меня с бытовой речью родителей. Они одинаково хорошо говорили на идише, белорусском и русском. С приятелями-латышами балуюсь на латышском. Его я выучил, когда рос в Юрмале, к ребенку быстро прилипает язык улицы. В университете потом год занимался литературным латышским. Папа еще долго высылал мне в Москву местный еженедельник «Литература ун максла» (что значит «Литература и искусство»), там было много переводной литературы, которая не издавалась на русском. Сейчас латышский «застрял», практики нет. Но, когда приезжаю в Ригу, он ласкает мой слух.

— На сцене. Если скажу, что в Москве, слукавлю. Я же постоянно в разъездах. Мой дом – то купе, то гостиничный номер. Иногда в следующей гостинице машинально нажимаю на кнопку этажа, который был в предыдущей.

— Так сложилось. Мне ее не выдали за заслуги, я не получил ее от государства. Просто купил в те годы, когда появилась возможность.

— Я не очень люблю слово «энергетика» в других его значениях. Не очень понимаю, что за ними кроется, но с удовольствием их употребляю, когда речь заходит об этом доме. Даже небольшая экскурсия вокруг него дарит ощущение приобщенности к нашей истории. Ведь это не просто место проживания неких людей, увековеченных на мемориальных досках, а настоящий концентрат их исключительности. Там жили знаменитые ученые, композиторы, актеры. Многих я встречал, часто – Клару Степановну Лучко. Сейчас здесь живет Александр Ширвиндт, мы с ним никогда не пересекались во дворе, но само его соседство меня вдохновляет. Я его очень люблю, мы много лет знакомы. Правда, потомки многих известных людей в 90-е оказались не так успешны, были вынуждены сдавать свое жилье, переехали на дачи или к детям, и теперь их квартиры с охотой снимают представители посольств, дипкорпусов. У меня в подъезде можно услышать английскую, французскую речь. Понимаю, что это не постоянные резиденты дома, это просто удобно и престижно – жить в 15 минутах от Кремля, на стрелке двух рек – Москвы-реки и Яузы.

— Знаком, конечно. Но время наложило отпечаток на саму природу общения. Бывало, на время нас судьба объединяла, когда были проблемы с выбором управляющей компании, какие-то письма подписывали, но я в общественной жизни не очень участвую.

— Мои телефоны в силу моей рассеянности – утопленники со стажем. Но я замечал за собой одну особенность. Глобальные катастрофы, большие жизненные неприятности оставляют меня вполне спокойным. У меня в голове сразу поселяется мой папа, который находит выход из положения. Он как бы говорит мне: «Давай сядем и будем решать». Но в мелочах – потерянная штуковина, к которой привык, перегоревшая лампочка – будут мне мешать, раздражать.

— Она заведует во мне актерством, моими ужимками, комической стороной жизни. Мама была характерной актрисой, метко подмечала смешное. Думаю, и чувство юмора, и актерские способности, если они есть у меня, – от мамы.

— Еще до книги мы с братом изводили папу вопросами, ведь сначала эти вопросы адресовались нам – в военкомате, например. Я родился спустя 11 лет после победы в Великой Отечественной, но войной еще все дышало: встречи с фронтовиками, фильмы, дворовые игры, книги про пионеров-героев. И главный вопрос в биографии у всех – где были родители в эти годы? Когда мы жили на Колыме, этот вопрос ни для кого не стоял. А когда переехали в Ригу, а это годы начала застоя, терпимого взгляда на сталинизм, стало дискомфортно. Дома была литература, которая проливала свет на часть судьбы отца: Солженицын, Эренбург, материалы последних съездов. К папе было много вопросов, и по крупицам выстраивалась его биография, сначала в нашем с братом воображении, потом мы уговорили отца засесть за воспоминания. Это вылилось в книгу, изданную трижды.

— Да, с одной стороны ничего хорошего, с другой – мне достались родители с опытом, мне повезло не испытать на себе их ошибки. Они были не просто зрелые, а в возрасте – мама родила меня в 41 год. Она седая уже была. Я не знал ее молодой, но она снится мне такой, какой я видел ее на довоенных фотографиях. Удивительный парадокс подсознания? Значит, мне такой мамы не хватало…

— Жалею, что их нет. А уж о том, что не поговорил, конечно. Пока рядом близкие, друзья, не думаешь об этом. Я недавно в гримерке кипиш устроил. У нас в театре 8 столов в гримерке стоит, все артисты в равном положении, и мне это нравится. И вот захожу и вижу, как 7 человек сидят, уставившись в гаджеты, спинами друг к другу. И я вдруг трибуном себя ощутил, говорю: «Вот помру, будете жалеть, что о чем-то меня не спросили. Не потому, что я такой мудрый и умный, а потому что старше и мне есть о чем рассказать. Мне хочется поделиться, а вы не спрашиваете». Все развернулись: «Фимочка! Да ты что, мы тебя любим! Разве не спрашиваем? Мы же общаемся». И отложили телефоны. Мы не ценим возможность поговорить друг с другом, пока ходим по земле, а другой связи потом не будет. Она продолжится в сновидениях, в воображаемых разговорах с теми, кого лишились, но мы уже никогда не выстроим беседу так, как могли бы это сделать при жизни.

— Я рад, что родился в это время. 30 лет назад проживание в разных странах – это горькая история: слезы, проводы и расставания – чуть ли не навсегда. А сейчас? Я каждый день вижу своих родных. У нас в семье специальная группа для чата в «Вотсапе». Старший внук Николас назвал его Beloved family. Там утром и вечером происходит перекличка. Если у меня спектакль, могу позвонить, показать декорации, провести прямой репортаж из театра. В гримерке моих все знают. Разве можно такое было представить лет 30 назад?

— В прошлом году раза три, в апреле снова к ним еду, старший племянник Рафаэль в июне ко мне с тремя сыновьями – Николасом, Максимом и Лукасом. Я с ума сойду. Не потому что шумно – мне надо их чем-то занять. А маленькому только полгода, особо никуда не выведешь. У меня шестеро внуков, еще у племянницы три девочки – Лель, Тали и Эден, а вторая моя племянница пока только как я – поет.

— Мне многие осторожно задают этот вопрос, допуская, что за этим может быть трагедия. Но ее нет. У меня нет ощущения, что что-то упустил. Сложилось как сложилось. Меня моя жизнь вполне устраивает. Детей и внуков брата я считаю своими.

— Меня убивает непрофессионализм и небрежное отношение к профессии. Невыученный текст, явка за пять минут до спектакля. Я бешусь, иногда дело доходит до выяснения отношений.

— Мне не хватает твердости. Я мог бы поступать решительнее в каких-то случаях, иногда эти метания выглядят как предательство самого себя. Некоторые недоумевают: почему он мечется? Дай пощечину или отойди. А я почему-то все время выписываю кривые.

— Ухода нескольких близких человек старше себя. Не хочу, чтобы сработал закон природы, по которому они должны уйти первыми. Хотел бы, чтобы они уступили мне. Как человек, потерявший родителей, знаю, что страшнее ничего уже не будет. Но ты привыкаешь к людям и становишься их заложником. Даже если вы не общаетесь каждую минуту, они должны быть где-то в пространстве. Иначе брешь. Несколько лет назад у меня умер близкий приятель, с которым мы могли несколько месяцев не видеться, но теперь его нет – и в сердце дырка.