Александр Зацепин: «В 93 года я еще могу влюбиться»

– Александр Сергеевич, почему покинули Париж?

– Я жил там с женой Светланой (четвертая супруга, они были вместе более 20 лет. — Прим. «Антенны»), пока не овдовел. Дочка с зятем позвали к себе. Зять Борис на пенсии, а дочка Елена работает во Всемирной организации здравоохранения. У них приличный домик. Мне дали один этаж, комнаты выходят в сад, так что, когда тружусь, тишина полнейшая. Это городок Туари на границе Франции и Швейцарии. Там я по-прежнему работаю сутки напролет.

– В вашем возрасте, наверное, тяжело работать сутки напролет.

– Не переживайте, все делаю грамотно. Мой педагог в консерватории Евгений Брусиловский учил меня, когда я жаловался, что засиделся допоздна: «Шура, вы так здоровье испортите. Вдохновение приходит, когда работаешь, его не надо ждать до двух часов ночи». С тех пор я работаю с утра до обеда. Потом 10 минут расслабляюсь по-йоговски, 20 минут делаю упражнения. Жизнь — это движение. Некоторые люди моего возраста встают утром и проходят час пешком. Я ходить ненавижу.

– Почему это?

– Потому что это скучно. Во время ходьбы я не могу работать в отличие от поэтов и писателей. Да это и не нужно, от музыки надо отдыхать. В СССР в домах творчества для композиторов никогда не было никакой музыки, потому что слушать — это тоже работа. Композитор не просто слушает, а начинает анализировать.

Патефон и сто пластинок

– Вашу музыку знают все, а откуда она берет истоки — немногие. Расскажите о своих родителях.

С отцом, Сергеем Дмитриевичем Зацепиным, я жил до 15 лет и хорошо его помню. Он работал хирургом в Новосибирске. Когда началась война, его призвали в армию. Он был заведующим отделением в военном госпитале. Тогда всех раненых посылали в Сибирь и дальше в тыл. А потом попал под 58-ю статью (контрреволюционная деятельность) ни за что ни про что. Он сказал: «Наконец советская власть взялась за этих лодырей». А его переспросили: «Вы думаете, что раньше советская власть ничего не делала?» — «Я такого не говорил». — «Но вы так считаете». И посадили на 10 лет.

 – Удалось с ним потом увидеться?

– Я приезжал к нему, когда служил последний год в армии. Там у отца уже была другая жена, потому что он не знал, когда выйдет: может, никогда. Его реабилитировали в 1953 году при Хрущеве. И вот утром, когда нужно было уезжать, я проснулся с сильной болью в боку. Отец потрогал и сказал, что это аппендицит. Оказалось, что там все лопнуло, могло закончиться очень плохо. Вот вам судьба. Не поехал бы к отцу — меня бы сейчас не было. Без него не обратил бы внимания — ну заболел живот, пройдет. Отец потом приезжал ко мне в Москву. Он был очень доволен тем, что я работаю, что стал известен, что устроился и нормально живу. Не ожидал, что сын станет композитором.

– А мама?

– Мама, Валентина Болеславовна Оксентович, была учительницей, когда-то пела в хоре, но музыкой не занималась. У нас был патефон, примерно сто пластинок. В субботу патефон ставили на тумбочку и слушали музыку: «Хованщину», Лемешева, Чайковского, Козловского. Я сидел и слушал целый час. Мама меня очень любила и баловала, а отец был этим недоволен. Я приходил из школы, раздевался, разбрасывал вещи, чтобы поскорее делать что-то интересное, а мама их за мной вешала. Отец же был аккуратист и требовал, чтобы во всем был порядок. Не скажу, что я так любил музыку, что приходил — и бегом к пианино. Но музыкальную школу-пятилетку окончил. В музыкальном училище провел четыре года. У меня был друг, который тоже учился музыке. Мы с ним иногда в четыре руки играли. Он сочинял песенки, пьесы. На это в то время никто особого внимания не обращал — не бегают сорванцы по улице, ну и ладно.

пришлось разменять три квартиры

– Учителя сразу разглядели в вас талант?

– Из меня вундеркинда не делали, учили и учили музыке. В школе у нас было сольфеджио: учитель играл мелодию, а все писали ноты. Это у меня получалось, потому что я слышал хорошо. Но по дисциплине мне ставили букву «Ш» — «шалил»! А по предметам у меня были четверки и пятерки, часто даже с плюсом.

– Вы еще какие-то предметы любили помимо музыки?

– Химию хорошо знал, а дома была комнатка, бывший кабинет отца, где у меня стояли и спиртовки, и специальный кронштейн. Даже ходил за реагентами в магазин. Например, делал колпачки для стрел, и, когда мы стреляли из лука, при попадании в мишень раздавался бах! В порох добавлял древесный уголь, его у нас было много, потому что топили две печки. Толок в маминой ступе для сахара, но не помыл, и, когда она стала толочь сахар, он был весь черный. Так что я химией хотел заниматься в дальнейшем. Потом увлекся радиотехникой. Время военное. Приемников тогда не было, я ходил в библиотеку посмотреть, как все устроено, схемы. Это пригодилось, когда у меня появилась своя студия звукозаписи. До этого в Москве был очень известный звукорежиссер Виктор Бабушкин, и все композиторы хотели только к нему, потому что он переписывался с немцами и разработал собственный метод, как записывать барабаны для эстрадной музыки.   Для этого нужно было ставить минимум шесть микрофонов, а иначе звук был бы, как будто барабанщик сидит где-то в бане. Даже на «Мосфильме» звук был ужасный, каменный век. Поэтому я и сделал студию, разменяв три квартиры: свою, дорогую кооперативную, купленную для мамы на проспекте Вернадского, и еще одну. А чтобы сделать все эти 16-канальные магнитофоны и пульты с компрессорами и головками, которые изготавливались на военном заводе, понадобилось два года. В эту студию ко мне приходили музыканты, в том числе и из Большого театра, предлагали переписать то, что, им казалось, записано плохо.

к пугачевой никто даже не приблизится

– И Алла Борисовна в эту студию приходила?

– Все мои песни для Пугачевой записаны дома. Она пела гениально: самые низкие соль, фа — и самое высокое до, как колоратура. Однажды партитуру записали только басист и барабанщик, а пианист не пришел, и она спела чистенько под бас. А бас в поп-музыке — это сложная штука. Пугачева могла сразу петь второй и третий голоса, и не нужно было писать ноты. И всегда точно попадала в припев. Другие попадали в начало, а последнюю ноту недотягивали или не снимали вовремя, и с ними приходилось возиться. А Пугачева делала на раз и за один раз. Однажды в «Волшебнике-недоучке» мы добавили в начало один такт, а певицу не предупредили, и она вступила не там, где надо. Но мы это не стерли, потому что получилось даже лучше. А если бы предупредили, то так у нее бы не получилось.

– Поэтому она и сегодня певица номер один?

– Я считаю ее певицей номер один за все то время, что она с нами. До нее примерно в этом жанре выступала Клавдия Шульженко. Такой второй тоже нет. И к Пугачевой никто не приблизился.

– Какой день работы с Примадонной вам запомнился больше всего?

– Однажды Алла Борисовна давала интервью немецкому телевидению из моей квартиры по договоренности со Светланой (вторая супруга, с которой прожили вместе около 30 лет, мама Елены. — Прим. «Антенны»), так как своей у нее в то время не было, она снимала, а хотелось солидно представить СССР. Светлана даже сыграла роль прислуги.

сильно клевали за медведей и земную ось

– Вы все свои песни помните?

– Помню, потому что вы слушаете песню один раз, а я — пока сочиняю, записываю, аранжирую. В 1956 году я написал «Надо мной небо синее, облака лебединые». Мой первый хит, который начали ставить на радио. В свое время песня была очень популярна, и Леонид Гайдай ее знал. Может, если бы не знал, то не взял бы меня в свою картину. Кстати, открою секрет: популярнейшая «Песенка о медведях» из фильма «Кавказская пленница» сначала была совсем другой и называлась «Первый день календаря». Мы ее записали, Гайдай утвердил, но как-то ни у него, ни у меня к ней душа не лежала. Режиссер давал ее прослушать друзьям и врагам, и 50% говорили, что очень хорошая, а другие 50% — что так себе. И Гайдай решил, что нужно писать новую. Я поехал в дом отдыха «Иваново», там работал во всю ивановскую и написал пять мелодий. Третьей по счету была эта.

– Вы писали музыку на готовые стихотворения?

– Сначала всегда писали музыку, а потом уже сочиняли под нее слова. В основном это делал Леонид Дербенев. А когда Лени не стало, я хотел работать с Ларисой Рубальской, но она сказала, что не может писать на музыку. А я на стихи тоже не могу, они меня сковывают: стандартный размер — та-та-та, та-та-та. У меня музыка разная, я как хочу, так ее и сделаю. Захочу — пять строчек напишу, захочу — больше. А на стихи получится стандартная песня, хотя тоже, может быть, ничего. По текстам всегда было много критики. Леонида сильно клевали по поводу «Медведей»: а знает ли автор, что никакой оси нет и медведи ее крутить не могут? Но это же фантазия. А знает ли критик, что русская печка не ездит и Емеля не мог на ней разъезжать? Почему-то это можно, а то, что Дербенев написал, видите ли, нельзя. Он не был членом Союза писателей, и его критиковали со всех сторон. Но когда мне заказывали песню, то я читал сценарий и знал, что песня должна быть веселой, студенческой. И поэт тоже читал сценарий, разговаривал с Гайдаем и понимал, какой должна быть песня.

– А как вам работалось с Гайдаем?

– Певцов для исполнения песен находил я сам. Гайдай ведь их не знал. У меня в этом отношении был карт-бланш от режиссера. Другое дело, когда в «Кавказской пленнице» Юрий Никулин поет в кадре. Так было записано в сценарии. До этого я знал, что он играет на гитаре и поет. Принес музыку и слова, ему хватило одного прослушивания, чтобы все запомнить. Феноменальная память. И Слава Невинный, оказалось, поет неплохо. Что касается «Бриллиантовой руки», там Андрюша Миронов серьезно поработал над исполнением «Острова невезения», обыграл, много репетировал и импровизировал.

– Его можно было записать с одного дубля?

– Несколько дублей снимается всегда, как бы хорошо ни исполняли певцы, потому что бывают и другие недостатки. А если уже павильон снесли и нужно переснять, то это катастрофа, приходилось снова возводить. Интерпретации Никулина и Миронова — чисто их, я не вмешивался. Мне понравилось, как они это сделали: грамотно, с пониманием текста. Но иногда бывает, что исполнитель просит что-то изменить.

– А с ними дружили?

– На съемках мы, естественно, общались, ходили вместе на обеды, ужины, но в перерывах у каждого были свои интересы. У Никулина, например, цирк, работа в других фильмах, выступления — своя жизнь. Но на съемках все было нацелено на результат.

расслабляюсь во время работы, за инструментом

– Вы сотрудничали с Гайдаем, Пугачевой, другими популярными исполнителями. Как могли уехать от них на Запад?

– Мне в советские времена порой не давали работать на Западе, поэтому туда и эмигрировал. У меня был подписан контракт с американцами на два фильма и два диска. Ему уже лет 30–40, где-то лежит, весь пожелтел. Сейчас было бы все проще — поехал и поработал. А тогда меня не выпустили за границу. Господин Кэш, главный директор киностудии, с которым был подписан контракт, сказал, что все понимает, страна за железным занавесом, и согласился не требовать с меня неустойку по суду за невыполнение контракта. Они мне дали два ролика дорогой широкой пленки, какую здесь не купишь, для записи, которая не вышла. Конечно, обидно, но я стараюсь об этом не вспоминать.

– Кто ваш самый большой критик?

– У меня критиком всегда была дочка. Ленка постоянно говорила, что мелодия плохая, даже если другие хвалили. Она окончила музыкальную школу. Я и сейчас, когда не могу выбрать между двумя вариантами, даю ей послушать. Ее мама так не могла: «И то хорошее, и это, не знаю». Жена композитора — это не та счастливая женщина, которая слушает прекрасную музыку. Подбираешь аранжировку — долбишь целый день…