«Дорогая мама! Людмила Николаевна. Обращаюсь по имени, потому что хочу, чтобы именно ты меня услышала. Хотя понимаю, что такие же слова, возможно, хотят сказать своим мамам десятки или даже сотни дочерей.
Прости, что я когда-то родилась… Забавно. Пишу и вижу, как после этих строк ты хмуришься и брезгливо протираешь очки краем халата. Еще бы! Ведь критика в нашем доме запрещена. Вернее, критика тебя! «Мама — это святое, мама — это неприкосновенно». Кажется, так ты говорила? Особенно после того, как рассказывала, что «случайно забеременела от этого идиота», или в тысячный раз повторяла, сколько ночей не спала, когда я болела в детстве. В то время когда тебя «между прочим, звали на свидания очень перспективные мужчины».
Или еще: «Рожала, чтобы ты меня содержала, а ты только и делаешь, что клянчишь (новое платье взамен того, из которого выросла, сумку для учебников, кроссовки на физкультуру, деньги на обеды и так далее). Вконец охамела ты, девочка».
Знаешь, мама. Не буду говорить, что никогда не чувствовала себя любимым ребенком. Или что все эти годы (мне, напомню, 35. Напомню, потому что однажды ты просто перестала отмечать мои дни рождения, потому что они «тебя старят») не знала, что такое мамина поддержка. Просто скажу, что лишь сейчас начинаю понимать, что все эти годы меня не было. Ну то есть физически я ходила, смотрела и даже смеялась, но морально не существовала.
«Что ты понимаешь?», «Зачем рот открываешь, если не спрашивают?», «Родишь — будешь советы давать», «Чья бы корова мычала». Или твое любимое: «Не мамкай!»
Ты никогда не била меня ремнем (это же непедагогично!), но всегда убивала равнодушием. О, эти поджатые губы, когда я приносила домой оценки ниже пятерок. О, этот взгляд, когда я в школе случайно порвала дефицитные капроновые колготки — знаете, стулья в классе никогда не были дружелюбны к колготкам. О, этот взмах руки («отстань от меня»), когда однажды я позволила себе высказать свою точку зрения.
Я была виновата во всем: что ОН бросил; что детская простуда длится не меньше недели и не дает возможности жить полноценной жизнью молодой женщины; что поездка в санаторий в 90-е годы сорвалась не только из-за общего кризиса, но и из-за того, что «тебя, девочка, не с кем было оставить, а жить одна две недели ты боялась и орала как резаная».
Я специально разбивала коленки, потому что девчонки рассказывали, как их из-за этого жалели дома. Научилась готовить завтраки в семь лет, чтобы утром радовать тебя блинчиками и омлетами. Стирала твои вещи и улыбалась всем твоим кавалерам, говоря, что я твоя младшая сестренка. И порой это вызывало у тебя улыбку и даже некую благодарность, но чаще только раздражало.
Я вышла замуж в 20 лет, чтобы освободить тебя от себя. Но мой супруг умудрился проиграться в подпольном казино, и я вновь жалела, что когда-то появилась на свет, так как «опять заставила тебя бесконечно страдать».
Я нашла идеальную работу в другом городе, но ты заявила, что я хочу бросить тебя и «укатить строить свою жизнь, которую когда-то не дала построить тебе». А потому я отказалась от всех проектов и вернулась в наш провинциальный город.
Я скопила приличную сумму, чтобы подарить тебе путевку в санаторий, но не угадала, ведь ты «вообще-то хотела за границу, а не в этот заштатный дом отдыха».
Сейчас мне 35, и я живу рядом с тобой. В одной квартире, но, по сути, на другой планете. Я все так же незаметна. Ты все так же холодна. И, кажется, моей жизни не хватит, чтобы «отработать свою вину за рождение». А твоей жизни будет недостаточно, чтобы простить, что я когда-то родилась. Но все же…. Может быть, хотя бы сейчас хотя бы раз ты назовешь меня дочкой? А может, даже на секундочку представишь, что ты по-настоящему меня любишь?
Спасибо, что прочитала. Твоя нелюбимая дочь Тамара».